Флоузы - Страница 66

Прочтя все письма, Локхарт позволил посмотреть их и Джессике.

— Похоже, у него была не слишком интересная жизнь, — сказала та. — Все, о чем он пишет, — это пустыни, закаты и собаки.

— Собаки? — удивился Локхарт. — Я этого как-то не заметил.

— Да вот, в конце каждого письма. «Пере дай маи приветы сваму атцу и сабакам рат был са фсеми вами познакомица Всигда твой Грос». И вот тут еще он пишет о том, что «ошень лупит сабак».

— Ну что ж, это приятно, если он любит собак, — сказал Локхарт. — Если бы он на самом деле оказался моим отцом, у нас было бы хоть что-то общее. Закаты меня никогда особенно не интересовали. Вот собаки — это иной коленкор.

Как бы соглашаясь с последними словами, на ковре перед огнем умиротворенно похрапывал бультерьер, принадлежавший раньше полковнику Финч-Поттеру. Подобранный Локхартом, он, в отличие от своего бывшего владельца, легко пришел в себя после пережитой ночи страстей. И пока полковник вел юридические бои, писал своему депутату парламента, требуя, чтобы его выпустили из психиатрической больницы, его собака с удовольствием освоилась в новом доме. Локхарт относился к нему с благодарностью. Бультерьер сыграл крайне ответственную роль в освобождении Сэндикот-Кресчент от нежеланных жильцов, и теперь Локхарт окрестил его Вышибалой.

— Думаю, мы всегда сможем заманить этого Боскомба сюда, предложив ему какую-нибудь сверхъестественную собаку с прекрасной родословной, — подумал вслух Локхарт.

— А зачем тебе надо заманивать его сюда? — спросила Джессика. — С теми деньгами, что у нас теперь есть, мы можем позволить себе самим слетать к нему в Америку.

— Даже за все эти деньги я не смогу купить себе свидетельство о рождении, а без этого мне не дадут паспорт, — ответил Локхарт, который не забыл, как в конторе службы социального страхования его убеждали в том, что он не существует. А кроме того, он еще собирался воспользоваться теми преимуществами, которые давало его официальное положение, в других целях. Коль скоро государство не собиралось помогать ему, когда он нуждался в такой помощи, он не видел никаких оснований для того, чтобы платить государству хотя бы пенс в виде налога. В конце концов, в официальном несуществовании были и свои положительные моменты.

По мере того как один за другим проходили зимние месяцы, деньги на счетах молодых Флоузов неуклонно прибавлялись. Компания, страховавшая операции издательства Шортстэдов, перевела миллион фунтов стерлингов на счет Локхарта в один из банков Сити, откуда часть денег была переведена на счет Джессики в Ист-Пэрсли. Объявления о продаже домов постепенно исчезали, и Сэндикот-Кресчент обживали новые жильцы. Локхарт рассчитал свою кампанию по выживанию прежних съемщиков с великолепной финансовой точностью. Собственность поднималась цене, и потому каждый из домов пошел не меньше, чем за пятьдесят тысяч фунтов. К Рождеству на счете Джессики было уже 478 тысяч фунтов, но уважение к ней главы местного банка поднялось даже еще выше. Управляющий банком предложил ей свои консультации и, в частности, посоветовал вложить во что-нибудь деньги, лежащие на ее счету. Локхарт категорически заявил, чтобы она не делала подобной глупости. У него были свои планы в отношении этих денег, не имевшие ничего общего с какими-либо акциями или ценными бумагами. Кроме того, управляющий банком весьма досконально разъяснил Джессике, какой налог на приращение капитала придется ей заплатить, а Локхарт вообще не собирался этого делать. Многозначительно улыбаясь, он стал подолгу возиться в их домашней мастерской. Это позволяло скоротать время, особенно в тот период, когда шла продажа домов. К тому же, после того как он весьма преуспел на чердаке в доме Вильсонов, Локхарт всерьез увлекся радиоделом и научился тут многому. Он даже купил все необходимые детали для стереосистемы, а потом сам соорудил ее. Он что-то придумывал и мастерил с таким же энтузиазмом, с каким его дед занимался выведением гончих. В результате очень скоро весь дом номер 12 оказался оборудован таким образом, что Локхарт, переходя из комнаты в комнату, мог при помощи карманного устройства включать одни громкоговорители и выключать другие, и таким образом повсюду, куда бы он ни шел, его сопровождала музыка. Он буквально помешался на магнитофонах, и у него их была масса — от самых маленьких, на батарейках, до огромных, специально сконструированных, с барабанами диаметром в целый ярд, которые вмещали столько пленки, что могли непрерывно играть на протяжении двадцати четырех часов, а затем сами перематывали пленку и начинали снова — и так до бесконечности.

Локхарт мог сутки напролет проигрывать свои записи. Но точно так же он мог сутки напролет и записывать, причем независимо от того, в какой комнате находился. Время от времени он вдруг разражался странными песнями о крови, битвах, драках за скот — песнями, которые удивляли его самого, были совершенно неуместны на Сэндикот-Кресчент и, казалось, появлялись сами откуда-то изнутри, без всякого его участия. В голове у него постоянно звучали какие-то слова, и все чаще он ловил себя на том, что говорит на каком-то трудноразличимом диалекте, мало похожем даже на весьма специфический говор Северного Тайна. Вместе со словами приходил и ритм, и из всего этого возникала какая-то дикая музыка, напоминающая завывание ветра в трубе во время сильной бури. В этой музыке не было ни жалости, ни сострадания, ни милосердия, как не было их ни в ветре, ни в других явлениях природы, только грубая, обнаженная красота, силой переносившая его из того реального мира, в котором он находился физически, в какой-то другой, в котором он на самом деле существовал. Где он существовал? Это было какое-то странное ощущение: чувствовать, что у тебя есть еще какое-то бытие — как если бы один из его предков, ярый проповедник опоры на самого себя и преклонения перед героями, вдруг стал бы смиренным прихожанином какой-нибудь местной церкви.