Флоузы - Страница 26

Уже почти стемнело, когда за Уарком они свернули с основного шоссе на местами покрытую металлическим листом дорогу, ведущую в Блэк-Покрингтон. В небе над ними мерцали немногочисленные звезды, да изредка фары машины выхватывали из темноты то какие-то ворота, то блеск глаз какого-нибудь ночного зверька, но по большей части вокруг было темно и пустынно, и только непонятные силуэты чего-то невидимого, погруженного во мрак прорисовывались на фоне линии горизонта. Джессика пришла в восторг.

— Ой, Локхарт, мы как будто бы попали в другой мир!

— Мы действительно в другом мире, — ответил Локхарт. Наконец они поравнялись с Могильным Камнем и перед ними открылся вид на долину и на Флоуз-Холл: во всех окнах дома горел яркий свет.

— Какая красота! — захлебнулась Джессика. — Давай остановимся тут на минутку. Я хочу налюбоваться вдоволь.

Она вышла из машины и в экстазе смотрела на дом. Именно таким она его себе и представляла: и эту четырехгранную башню, и дымящиеся каминные трубы, и ярко освещенные окна. Как бы для того, чтобы отсалютовать осуществлению ее надежд, из-за облака вышла луна, и в ее свете замерцала поверхность водохранилища, а издалека донесся лай собак Флоуза. То, о чем Джессика только читала в период своего чрезмерно затянувшегося отрочества, начинало становиться явью.

Глава восьмая

Завещание, подготовленное по распоряжению Флоуза, было оглашено на следующий день в зале башни, который оборудовал еще дед нынешнего владельца имения, придав ему блеск и великолепие. Современник сэра Вальтера Скотта и страстный поклонник его романов, он перестроил то, что раньше было всего лишь сильно укрепленным хлевом для скота, в роскошный банкетный зал, украшенный орнаментами и лепниной, под стропилами которого были развешаны художественно порванные подделки — боевые знамена полудюжины полков, никогда не существовавших в действительности. Время и моль сделали ткань этих знамен совершенно прозрачной, а сами знамена обрели все внешние признаки подлинности. Ржавчина же, постепенно разъедавшая металл, придала оружию и доспехам вид произведений искусства, какими они отнюдь не были, когда их приобретали. Оружие и доспехи были повсюду. Фигуры в шлемах стояли вдоль всех стен на полу и на постаментах, над ними были развешаны головы оленей и лосей, антилоп и медведей и даже одного тигра, и все это перемежалось разбросанными по стенам мечами, боевыми топорами и другим оружием былых войн.

В этой воинственной обстановке, которую завершали горевшее в очаге сильное яркое пламя и курившийся под потолком дым, старый Флоуз и решил ознакомить всех с содержанием своего нового завещания. За огромным дубовым столом напротив него сидели самые близкие и предположительно самые дорогие ему люди: Локхарт, миссис Флоуз, пребывавшая в восторженной эйфории Джессика, адвокат Балстрод, которому предстояло зачитать завещание, два фермера-арендатора, которые должны были засвидетельствовать акт его подписания, и доктор Мэгрю, который должен был подтвердить, что — как и сказано в завещании — мистер Флоуз действительно находился в здравом рассудке.

— Церемония должна проводиться с самым жестким соблюдением всех норм закона и правил процедуры, — предупредил старый Флоуз. Так она и проходила. Он вполне мог бы добавить, что великий, но преждевременно скончавшийся Томас Карлайл всей силой своего риторического таланта поддержал бы — если бы мог — то, как была задумана и как осуществлялась эта церемония. В словах самого Флоуза, которые он произнес при ее начале, было нечто от древних саг и библейских пророчеств. Голос Флоуза гремел под стропилами. И хотя по юридическим соображениям в тексте завещания было мало запятых, Флоуз восполнил их недостаток, обильно разбросав по своей речи точки с запятыми.

— Вы собрались здесь сегодня, — обратился он к сидящим за столом, задрав фалды своего фрака и повернувшись спиной к огню, — для того, чтобы выслушать последнюю волю и завещание Эдвина Тиндейла Флоуза; единожды овдовевшего и дважды женатого; отца скончавшейся и отчасти горько оплакиваемой Клариссы Ричардсон Флоуз; деда ее внебрачного сына, Локхарта Флоуза, отец которого неизвестен и которого я не по благородному порыву моей души, но руководствуясь только практическими соображениями здравого рассудка — во все времена отличавшего род Флоузов как главная врожденная и неоспоримая черта нашей семьи, — признаю моим наследником по мужской линии. Суть и значение всего только что сказанного мной — не в обращении к предметам низменным и грубым; я хочу пропеть вам о высоком и величественном, если допустимо назвать песней то, о чем в своих мечтах и воспоминаниях грезят старики как о возможном, но не сбывшемся; а я старик и уже близок к смерти.

Он остановился перевести дыхание; в этот момент миссис Флоуз беспокойно поерзала на стуле. Старик оглядел ее горящим и хищным взглядом.

— Да, корчитесь, мадам, и извивайтесь, подобно червяку, для этого у вас есть все причины; вам тоже предстоит впасть скоро в старческий маразм; смерть уж зовет своим костлявым пальцем, и ей повиноваться мы должны; мы все уйдем, уйдем неотвратимо в забвенье черное. Определенность эта сильнее всех других; она одна лишь звездою путеводною сияет на небосводе опыта людского; все остальное смутно, преходяще, порядка лишено; и если хотим определиться в жизни бренной — кто мы, и где мы есть, — то свой секстант должны направить на эту путеводную звезду, звезду небытия и смерти. Сейчас, когда мне уже девяносто, я вижу ее ближе; лучше различаю ее кристально черное сиянье. Так мы движемся к могиле той колеей, что уготована нам мыслями, делами нашими, а также характером, что дан нам при рожденьи и которым влекомы мы по жизни, но который несовершенствами своими — и без цели — дарует нам ту малую свободу, что одна лишь составляет суть человека. Да, мы таковы. Животному неведома свобода; только человеку дано ее познать, и то лишь благодаря несовершенству генов, таинствам химии. Все же остальное предписано нам при рожденьи. Подобно паровозу, несем в себе огонь, накапливаем пар, растим в себе мы силы — все для того, чтобы пройти к концу путем предписанным. К тому концу, что ждет нас всех. Полускелет стоит сейчас пред вами; лишь остатки духа связуют с жизнью старческие мощи и этот череп. Уж скоро пергаментная плоть моя рассыплется; дух выйдет вон; что станется тогда с моей душою? Заснет ли, или ж нет? Не ведаю ответа и не смогу узнать, докуда смерть не скажет, да иль нет. Но, сказав все это, я вовсе не хочу списать себя со счетов. Вот я здесь, живой, тут, в этом зале, где вы все собрались, чтоб волю выслушать мою. Впрочем — волю? Мою? Сколь странны это слово, эта воля, идущие от мертвых, когда дела решаются уж теми, кого оставили они после себя. Их воля… желанье только лишь, предположенье, которым, может быть, не суждено и сбыться. Но я предупрежу возможность эту, представив вам сейчас свою, во всех значеньях слова, волю — ту, в которой изложил я условия. Вы их услышите сейчас, а там решите — принимать ли завещанное мною вам богатство, или ж отказаться от платы за него.